Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Поверх барьеров[Архив]
Мария Рольникайте. И все это былоАвтор Татьяна ВольтскаяТатьяна Вольтская: Мария Рольникайте - писательница, узница нацистских лагерей. Марии Рольникайте пришлось пережить то, что находится за гранью литературы. Подростком она была заключена в вильнюсское гетто, из гетто была отправлена в концлегерь, затем в лагерь уничтожения. Отец ее остался жив, поскольку был на фронте. Мать и младшие брат и сестра погибли. Их памяти посвящена книга Марии Рольникайте "И все это было". В ее основу положены записи, которые она с фанатичным упорством, с риском для жизни вела с начала немецкой оккупации. Как Анна Франк. Но Анна Франк погибла, оставив нам только письменные свидетельства трагедии, получившей название Холокост. А Марии Рольникайте чудом удалось выжить, и она может сама рассказать о своей судьбе и о судьбе своей книги. Мария Рольникайте: Я родилась в Клайпеде, в Литве, в семье адвоката. Я там училась в литовской школе, хотя дома мы говорили по-еврейски, на идише, а папа все время переживал, что мы живем в маленьком городке, чтобы мы не стали провинциалками. И он мечтал, что нас с сестрой он пошлет в Париж учиться. Но это было довольно не по средствам, и бабушка обещала помочь, и дядя у нас жил в Париже, он был адвокатом и сказал, что мы будем жить в каком-нибудь общежитии, и он поможет, на выходные будет нас брать. Татьяна Вольтская: Пройдет всего несколько лет, и дядя Марии героически погибнет в концлагере. Зная французский, он часто хлопотал перед лагерным начальством за своих товарищей. Был одним из организаторов университета в оковах. На расстрел его повезли ночью, в одном грузовике с собственным гробом. Рассказывают, что эссесовец толкнул ногой его мертвое тело со словами: "Это бы мужчина". Мария Рольникайте: Когда Литва стала советской, ни о каком Париже не могло быть и речи. Немцы появились в Вильнюсе уже через два дня после начала войны. Пытались эвакуироваться, мы с папой потерялись в первый день. Как потом оказалось, он пошел добровольцем в армию, а мы - мама, старшая сестра и двое малышей 5-ти и 7-ми лет - вернулись домой. И еще дрожали, чтобы сторож не выдал нас. Потому что если говорили, что человек хотел удрать к большевикам, то это вообще расстрел вне зависимости ни от чего. Татьяна Вольтская: 6 сентября 1941 года семью закрыли в гетто. Мария Рольникайте: Это несколько узких улочек в центре города, огороженных высокой каменной, тюремной стеной. Кирпичной. Убогие улочки. Жила там, в основном, еврейская беднота. Мало там литовцев и поляков. И вот их выселили. Их угнали на расстрел, а нас на это место. В маленькой комнате нас жило 18 человек. Места всем не хватало. Одна девушка спала на столе, одна под столом, одна в ванной. Не в ванной комнате, а прямо в ванной. А одна семья на кухне. Татьяна Вольтская: У тогдашних литовских школьниц были в ходу дневники, заполнявшиеся записями об оценках, книжках и детских секретах. Мария Рольникайте еще любила писать стихи и сказки про прекрасных принцесс. Но с началом войны она стала записывать то, что происходило вокруг. Мария Рольникайте: Когда пришли немцы и сразу, на второй, на третий день появились на улицах объявления, что евреи обязаны носить эти желтые звезды. Сначала была буква "Йот" - юде. Что евреям нельзя ходить по тротуару, нельзя по проезжей части, нельзя было ходить в магазин и в кафе. Даже у извозчиков должна была висеть табличка, что евреям запрещено. И мне было стыдно выходить на улицу с этой желтой пометкой. Вдруг я встречу подругу или учителя? И я продолжала сидеть дома и вести дневник. По привычке. Но уже записывала то, что здесь происходит. А потом, я как бы увидела карту мира. Вот та, которая висела у нас в школе. И я поняла, что не везде Гитлер, что не везде война. И там вот, в тех странах, люди будут жить и после войны. Так пусть они узнают правду. Татьяна Вольтская: Потом Мария Рольникайте слышала много высоких слов по поводу своего тогдашнего поведения. Но она их не приемлет. Мария Рольникайте: Это было детское упрямство. Началась война, мне было без месяца 14 лет. И вот я так втянулась в это дело. В гетто была проблема с бумагой, но, все-таки, поскольку это были старые квартиры, можно было найти старые тетради. Однажды, мне даже подарили бухгалтерскую книгу - почти чистые страницы. И сейчас я удивляюсь: никто не смеялся над таким доморощенным летописцем. Наоборот, мне говорили: "Маша, а про это ты записала? А про это ты записала?". Мы спали вчетвером, на полу, конечно, под окном, и половина подоконника была нашей территорией. Вот там лежали все мои записки. Татьяна Вольтская: Но половина подоконника не была надежным местом для записок. Мария Рольникайте: Главный наш палач, Франц Мурер, проводил эти акции (так назывались угоны на расстрел). Притом, осенью 1941 года они были массовые - по 3-5 тысяч. А потом, когда уже осталось, действительно, самое необходиоме число ремесленников, которые им нужны были, он убивать их уже не мог. Тогда он врывался в любую квартиру и устраивал обыск. Если есть одежда без этой желтой звезды, если есть кусок хлеба не той выпечки (для нас пекли, это была глина, если так назвать), это называлось спекуляцией. И он то угонял всех жильцов этой квартиры, то 100 человек, то 300, как ему вздумается. И вот нависла опасность над моими записками. Угонят всех на расстрел, не только нас, но и соседей. И хотя спички были великим дефицитом, но на этих записках лежал коробок с двумя спичками. Мне было страшно обидно. Мама говорила учить наизусть. Что будет с тобой, то будет с этими записками. Татьяна Вольтская: И Мария учила. В основном, таская ведра для огромного огорода. Больше 100 ведер в день. И это помогло. Из книги "И все это было". Диктор: В Шнипешках был погром. Бандиты зажгли костер, пригнали равина и еще несколько бородатых стариков. Приказали им собственноручно бросить в огонь Пятикнижие, которое вытащили из Синагоги. Заставили стариков раздеться, и взявшись за руки плясать вокруг костра и петь Катюшу. Затем им палили и выщипывали бороды, избивали и снова заставляли плясать. Неужели это правда, неужели можно так издеваться на человеком? Мария Рольникайте: Когда гетто ликвидировали, через два года, мы узнали, что нас ведут на расстрел. Но в один лагерь, вот в этот Штразнов нужны были, как видно, рабочие. Потому что велели выходить по одному. Сестре, к тому времени, удалось убежать из гетто, и ее спасли. Я вышла, меня солдат дернул за пальто - иди туда. Смотрю - цепь солдат поперек улицы стоит. Там, сзади, стоят люди и в том числе мама с детьми. И бросилось в глаза, что там или пожилые или с детьми. Я подбежала к этому же солдату и сказала: "Пустите меня пожалуйста, тут моя мама, мы одна семья". Мама видно, поняла, что с этой стороны только молодые. Она говорит: "Не иди к нам. Ты молодая, ты должна работать. Живи, хоть и одна живи". И подняла на руки Раечку сестренку, потом Рубика братика, он мне так помахал рукой. Больше я их не видела. Татьяна Вольтская: Начались мытарства Марии. Молодых людей запихнули в теплушки и повезли. Конечно, стоя. Конечно, неизвестно куда. Все думали - в Панары, в лес, на расстрел. Мария Рольникайте: Оказалось, что нас привезли ночью тоже в лес. Это бараки. И не поняла, что ночью люди делают в пижамах, и почему они прыгают из окна. Татьяна Вольтская: Пижамы оказались одеждой заключенных. А скакание из окон - одним из видов лагерных наказаний. Мария Рольникайте: Это были мужчины из рижского гетто. И вообще этот лагерь называется Кайзервальд. Там была страшная надзирательница - всех метлой била по голове. Велели все вещи оставить и всех загнали в барак. А на следующий день там по 50 человек гнали в другой барак, где было написано "Баня". Но мы знали, что крематорий называют банями. Поэтому мы шли как бы на верную смерть. Пришли. Велели раздеться. С немецкой аккуратностью сложить отдельно пальто, отдельно платье, отдельно белье. Разрешили оставить только обувь. А в теплушке я стояла рядом с одной женщиной Машей, Механик по фамилии, она бывшая учительница. Представляете, в каком я была состоянии. Только что разлучили с мамой, с детьми. Я ей это все рассказала, и про свои записи рассказала. Она первая сориентировалась: "Маша, спасай свои записки". И стала у меня хватать из рук, комкать и совать в свои ботинки. И еще какая-то женщина. А я в растерянности тоже взяла. Все хватают и я хватаю. Тут же немка подошла, сразу метлой по голове. Но в один ботинок успела засунуть и скомкать несколько листов. Татьяна Вольтская: Вскоре женщины по имени Маша Механик не стало. Мария Рольникайте: Ее забрали, потому что убежало несколько человек. И нас выстроили и брали каждую третью. Поворачивать голову было нельзя, но я так скосила глаза и говорю: "Маша, я девятая". А она говорит: "Нет, я". Татьяна Вольтская: Устроившись в бараках, женщины вернули девочке ее записи. Зная их наизусть, она сумела восстановить то, чего нехватало. Правда, ни карандаша, ни бумаги в лагере не было. Мария Рольникайте: Мы работали на стройке, а там валялись пустые мешки из под цемента. Мы ими обматывали ноги, потому что чулок нам не выдали. Татьяна Вольтская: В этих мешках можно было пронести что-нибудь запрещенное. Мария Рольникайте: Маша мне посоветовала бросить клич - нужен карандаш. И хотя за разговор было наказание 25 ударов палкой, мы все-таки успели, пока толкали вагонетку с камнями. Татьяна Вольтская: Мария Рольникайте находит в себе силы шутить, что у нее есть специальность - толкать вагонетку с камнями. А еще ее заставляли долбить камни. Осколки летели в лицо, она до сих пор не понимает, как она уцелела. Огрызок карандаша ей подбросили. Она восстановила и продолжила записи. Прятать их было целое искусство. Мария Рольникайте: Когда узнавали, что будет обыск, уносили в другой барак. Или в нашем же бараке был туалет, и там прятали за трубами. А нас потом из Штразнова, уже в намного меньшем количестве, увезли в Штудхоф. Уже Ригу брали в окружение. И мы слышали выстрелы, мы слышали взрывы. Татьяна Вольтская: В этот момент была устроена еще одна акция - расстрел всех, кто старше 30 и младше 18. Каким чудом уцелели три 17-летние девочки, Мария Ротлникайте не знает до сих пор. Мария Рольникайте: В Штудхофе мой номер 60821. А там было еще страшнее. Там уже был крематорий. Сначала взяли на работу к бауеру - то есть, а поместье. Там было трудно, но не так. Хотя мы спали в свинарнике. Но когда мы убирали урожай, мы там то зеленый горошек схватим, когда кормили свиней, или несколько картофелин. Потому что он нам сказал: "Мы вам дадим только то, что вам положено". Буханка хлеба на всю неделю. И он нам пригрозил: "Если будете плохо работать, симулировать или заболеете - прямо в крематорий отсылаю". Это было его здрасьте. Там было трудно, но там работал французский военнопленный. Кое-как я запела французскую песенку, чтобы он обратил внимание, и потом, кое-как ему обяснила, чтобы он не так быстро работал. Когда мне велели четырех лошадей запрячь в телегу и возить сено - я этой лошади вообще до брюха - этот француз взял, посадил меня. Коров доить я вообще не умела. Сначала я начала доить, и все текло у меня по рукам. Но сзади стояла сестра-хозяйка, подслеповатая старая дева, она меня как ногой в спину ударила, я уткнулась в живот корове и после этого почему-то пошло. Пальцы сами заработали. Татьяна Вольтская: В ноябре, по окончании сельскохозяйственных работ - снова лагерь. Там уже почти не кормили. Красная армия была близко. Все рвались на работу, понимая что в лагере - верная смерть. Мария Рольникайте: Однажды нас взяли, мы думали, что на работу. А нас погнали в баню. Там на полу лежали женщины с отмороженными ногами и руками. Оказывается, они тоже рвались на работу, их взяли рыть окоп, они стояли по пояс в воде. Это непередаваемо и неописуемо, как они кричали. Нам немка надзирательница дала ножницы, чтобы разрезать обувь. Я там завозилась, она меня хорошо стукнула и рванула с кусками мяса. Та завопила. И, главное, что эти женщины говорили: "Мы поправимся, мы еще можем работать". А нам надо было их раздеть и вести под душ. Мы сами на четвереньках ползли или просто их толкали по цементному полу. Это было так страшно, что страшнее не бывает. И мы поняли, что рваться на работу - это тоже не избавление. Татьяна Вольтская: Эти женщины погибли? Мария Рольникайте: Конечно, их отправили в крематорий. Потом, в канун 1945 года сгорела газовая камера. Мы надеялись, что это акт саботажа. Живьем, конечно, никого в печь не суют, поэтому они вырыли яму, это яма до сих пор есть. Я в 1987 году поехала в Штудхоф, это было не самое разумное с моей стороны, но меня потянуло туда. Я пошла в сам крематорий. Там три печи. Думаю - в какую из этих меня должны были сунуть? И вот они вырыли яму, вдоль и поперек рельсы железнодорожные и умерших клали на рельсы, а снизу горел огонь. Они сгорали и пепел сыпался в эту яму. Ну, в общем, что говорить? Татьяна Вольтская: Несмотря ни на что записки все же хранили, привязывая к рукам. Благо одежда была широкая, а руки во время обыска заставляли поднимать, ощупывая только тело. Никто уже не надеялся остаться в живых. И вдруг пришел приказ для тех, кто может идти, - эвакуация в другой лагерь. Мария Рольникайте: Идти я не могла - я думаю, не выдержу. Но я знала, что кто не выдерживает, тот получает пулю в затылок, и что лучше так, чем живьем гореть в этих бараках. И я выползла. Пошла. Какая это была дорога - это называется дорога смерти. Во-первых, на этой, так называемой обуви, были деревянные подметки. Сверху клеенка. Снег прилипал. Это был конец февраля. Тяжело было идти, и меня под руку вели, потому что жалко такую молодую оставлять. Татьяна Вольтская: Жалко было еще и потому, что Марию все знали и любили. Как ни удивительно, в лагере уничтожения существовала самодеятельность, в которой Мария принимала деятельное участие. Мария Рольникайте: Я там писала такие в виде отчетов "Дейли экспресс" или что какая-то еще газета передает то-то и то-то. Кроме того, я сочинила Штразновский гимн, что мы строим новую Европу, только вот суп очень жидкий, потому что картошки еще нету, а обувь для нас идет сюда пешком. Такой, с иронией. Татьяна Вольтская: Как же все это происходило в тех условиях? Мария Рольникайте:
В бараке сдвинули два стола, это была сцена. Я вышла и как глупая школьница сдалала книксен, но, по-моему, никто не понял, что это реверанс. Сначала я очень волновалась, а когда увидела, что люди улыбаются, мне как-то стало спокойно на душе. Одна девушка на расческе играла. Пели "Вечерний звон" и все плакали. Читали какие-то стихи. Кто помнил классику. А из песен вот мой Штразновский гимн, потом еще такую песню "Спорт":
А спорт заключался в том, что надо было прыгать, как лягушки. Это было очень страшно. Я, например, после этого несколько дней задыхалась, потому что дыхания нету. А этот Ханс бегал между рядами и смотрел, чтобы мы не симулировали, а честно прыгали. Татьяна Вольтская: Может быть, помня самодеятельные выступления Марии Рольникайте в бараке, женщины тащили ее из последних сил по снегу неизвестно куда. Из книги "И все это было". Диктор: Мы научились распознавать заснеженные бункера, в которых зарыты на зиму картошка или свекла. Ни удары, ни даже выстрелы конвоиров не могут остановить голодных женщин. Они набрасываются, окоченевшими руками разгребают снег, разрывают землю и расхватывают свеклу. Когда мы уходим, на вытоптанном снегу остается несколько убитых. В стынущих руках зажата столь желанная свеколка. Мария Рольникайте: Обычно нас гнали днем, а на ночь загоняли в какой-нибудь сарай или к помещику. Если попадался приличный - отваривали картошку и давали по 1-2 картофелины. Если нет, то ничего. Ноги мои опухли - что талия, что ноги были одинаковые. Я боялась не снимать обувь. Я хотя вечером со стоном снимала, а утром с еще большим стоном эти опухшие ноги туда засовывала. Последние несколько дней нас уже никуда не гнали и вдруг, поздно вечером, уже темно было - приказ идти. Как мы потом узнали, после освобождения, а уже слышны были взрывы все время, нас уводят от Красной Армии. На дороге нас обгоняли немецкие телеги с вещами, с привязанной коровой или козой. Они тоже бежали от русских и получается, что мы вместе с ними. Тут приказ идти, но, как мы узнали, это место освобождали Катюши, а там в лесу эхо и они, как видно, не сориентировались, как идет наступление. И как нам потом объяснили, там брали в окружение. И получилось, что немцы нас вывели навстречу Красной Армии. Но я всего этого не знала и тащилась, тащилась, и потом уже упала. Женщины старались меня поднять, но немцы подгоняли, и я сказала оставить меня. И я осталась. Татьяна Вольтская: Мария упала в кювет, с одним желанием замерзнуть. В нее не выстрелили, потому что был приказ не стрелять, чтобы не привлечь внимание русских. Одна из подруг силой заставила ее подняться. Мария Рольникайте: И мы шли с ней под руку. Она учительница из Венгрии. Говорит, что вся семья погибла, а я хочу жить. И вдруг, из-за дерева выскочил какой-то немец. Хальт: "Вы шпионки". Мы начали оправдываться, что мы не шпионки, вот мы из лагеря в одежде полосатой. На наше счастье вылез какой-то другой солдат или офицер, который знал, что наш лагерь прошел, и сказал: "Да, да их увели в деревню Хина". Поэтому я знаю, в какой деревне нас освободили. Нас посадили на телегу обеих с овчаркой. А овчарки были натренированы хватать за горло. И повезли через спящую деревню. А там, за деревней был огромный то ли сарай, то ли бывшая конюшня. И нас загнали. А мы увидели, что привезли бочки с бензином. Я и говорю: лучше бы я там замерзла. Но мы решили никому не говорить, чтобы не было паники. Но сами принюхивались - есть ли дым? И вдруг слышим, что кто-то барабанит в эту дверь и по-польски говорит: "Эй, женщины, выходите, в деревне Красная Армия". Татьяна Вольтская: Сначала никто не поверил, думали, что провокация, хотят заставить всех бежать, чтобы стрелять в спины. И никто, из нескольких сот человек, не двинулся с места. Мария Рольникайте: Он говорит: "Раз вы такие дуры, то сидите". И ушел. Начали думать - а может, правда? Это казалось невероятным, что мы можем остаться в живых. Татьяна Вольтская: Солдат сказал советским танкистам, что в сарае пленные. Мария Рольникайте: Солдат этот прямо по полю, несколько было танков, разрубил эту перекладину, крикнул: "Да здравствует свобода!". И женщины побежали с криком, в истерике, руки вперед, кричат. А я боюсь, что меня сейчас растопчут и лежу. Я говорю: "Возьмите меня тоже". Никто ничего не слышит. Они все бегут. Зашли красноармейцы, подошли, они меня подняли, стоять я еще могла, но ходить, нет. Они сплели руки, сделали стульчик, посадили меня, я их обняла за шею и меня понесли в деревню. И я впервые за это все время, что нас разлучили с мамой, я впервые заплакала. Я не плакала, а слезы просто катились. Он мне сказал, один из этих солдат: "Не плачь, сестрица, мы тебя больше в обиду не дадим". А у меня была одна мысль: меня уже не убьют. Татьяна Вольтская: С этого момента начинается вторая часть книги Марии Рольникайте "И все это было". Мария Рольникайте: Я думаю, так, значит, нет войны, нет фронта, никто больше не будет погибать. Надо было себя убедить в этом. Татьяна Вольтская: Фильтрационные пункты, встреча с отцом и старшей сестрой, сложности с документами, жизнь без паспорта, подозрения окружающих, наконец, поступление в литературный институт, где, как это ни горько, пришлось скрыть существование записок. Мария Рольникайте: Когда поступала в Москву на заочное отделение Литературного института, я не указала, что у меня эта рукопись есть. Я уже знала о судьбе "Черной книги". "Черная книга" - это то, что Эренбург получал: письма либо от переживших, либо от людей, которых освободили, и свидетельские показания. И была уже подготовлена "Черная книга", она потом уже много лет спустя вышла. А тогда уже готовый набор разломали, выбросили. Издать книгу о Холокосте в годы расцвета государственного антисемитизма было не просто. Татьяна Вольтская: Из книги : "И все это было". Диктор: Ко мне вернулось старое ощущение, что меня ненавидят. Я стала ходить на работу пешком, чтобы в троллейбусе не поймать на себе враждебного взгляда. Не смотрела на прохожих, страшилась, услышав за собой быстрые шаги. И лишь в филармонии немного успокаивалась. Татьяна Вольтская: И все же, книга издана и переиздана. Мария Рольникайте заплатила свой долг - долг живых перед мертвыми. Большим облегчением было бы сказать, что сегодня ее книга больше не актуальна. Но это, к сожалению, не так. Мария Рольникайте: К сожалению, она очень актуальна. Недавно ехала в метро, довольно поздно вечером мы с мужем ехали. Полупустой вагон, и сидит человек в черной одежде, со свастикой, в черном берете, в этой их обуви. Читает книжку, как нормальный человек. И свастики, и эти их выкрики и баркашовцы - это очень больно. Как я услышу, я оказываюсь сразу в том времени. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
