Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеровБудни сталинской МосквыАвтор программы Александр Генис Одним из самых симпатичных книжных проектов в нынешней России мне кажется серия, которую в последние несколько лет запустило издательство "Молодая гвардия". Это - уже десятка полтора, если не больше, книг с повторяющимися в каждом названии словами "Повседневная жизнь". Дальше может идти, что угодно. Вот, например, что скопилось на моей книжной полке: повседневная жизнь трубадуров, рыцарей, монахов, Версаля, Монпарнаса, Людовика 13-го, Голландии времен Рембрандта, Берлина при Гитлере и несколько других подобных книг. Все они написаны французами, и это не случайность. Именно французские историки прославленной школы, сформировавшейся в 30-е годы 20-века вокруг журнала "Анналы", сумели развернуть свою науку к быту. Благодаря им, было создано множество трудов по "истории повседневности". У основания так называемой "новой исторической науки" - стояли мэтры гуманитарного знания - Люсьен Февр, Марк Блок, Фернан Бродель. Труд последнего - трехтомная "Материальная цивилизация" - прекрасно изданный по-русски, может служить классическим образцом подобной методики. Следующее поколение французских ученых создало уже настоящую "индустрию" исследований повседневной жизни, которые со временем покрыли почти все человеческую историю. Теперь это богатство понемногу и не всегда в адекватных переводах приходит к российскому читателю, утоляя жгучий и вполне естественный интерес к тому, как жили люди другого времени. Дело в том, что хотя такая "демократическая", низовая метода историографии должна была бы привлекать марксистскую науку, в советское время это направление было почти заброшенным. Как ни странно, в сочинениях материалистов всегда не было "материи". Даже лучшие советские историки пренебрегали бытом, предпочитая писать историю политическую, идеологическую, классовую. Это и понятно, в советских условиях труднее всего было соблюсти главное условие "повседневной истории" - ее непредвзятость. Выросшая на марксизме наука всегда обладала телеологическим вектором, она всегда куда-то вела, у всего происходящего была своя высшая цель. История без выводов не могла существовать как задачник без ответов. Отсюда удивительная бесплотность и универсальность, неконкретность советских монографий. Какую бы эпоху ни брал автор, все они казались неотличимыми друг от друга: верхи разлагаются, низы нищают, классовая борьба нарастает. Не удивительно, что при общем голоде на исторические книги эти работы сейчас никому в России не приходит в голову переиздавать. Были, конечно, счастливые, хоть и редкие исключения. Скажем, в той области, о которой мы сегодня беседуем, блестящие труды оставила Мария Ефимовна Сергеенко. (Как рассказывал мне Парамонов, она преподавала в их университете латынь, и запомнилась ему строгой дамой в военной шинели). Вышедшие еще в 60-е годы книги Сергеенко "Ремесленники древнего Рима" и "Рабы древнего Рима" обладают как раз той добротностью, дотошностью и беспристрастием, которые привлекают любителя этого умного, но очень специфического жанра. Лишенная авантюрной остросюжетности, которой часто соблазняют биографии героев, история повседневности чужда и амбиций историософии. Историк тут предлагает факты без объяснения, он показывает "как было", но не спрашивает "почему". Разница между обычной историей и повседневной такая же, как между художественным кино и документальной хроникой. Первое всегда несет в себе замысел автора, второе полагается на бесхитростные, в сущности - случайные, свидетельства действительности. Это не значит, что кинохроника безукоризненна - мы ведь можем судить только о том, что осталось на пленке. Но все-таки простая фиксация происходившего - вне всякого художественного замысла и идейного умысла - всегда искреннее и достовернее. Правдивее всего то, что попало в историю неумышленно. Алексей Герман как-то рассказывал, что, снимая "Ивана Лапшина", он разыскал довоенные учебные фильмы, которые показывали рабочим на производстве в чисто служебных целях. Именно в этих, лишенных всякой художественной претензии лентах, режиссер нашел подлинную атмосферу времени, которую ему удалось с такой точностью воспроизвести в своем прославленном фильме. Как я уже говорил, быстрорастущая серия "Повседневная жизнь" состоит в основном из трудов французских ученых. Однако стали появляться и книги российских авторов. Вышла книга о русских монастырях, о быте гусаров, о старом Петербурге. Но самым перспективными и самым интересными мне представляются исследования советского времени, хотя бы потому, что они требуют особого искусства. Повседневность любой эпохи трудна для наблюдения. Не будучи самой себе интересной, она проявляет себя только на обочине жизни, вне тех магистральных путей, по которым пролегает путь историка. С советской жизнью дело обстоит еще сложнее. Все 70 лет своего существования режим целенаправленно фальсифицировал действительность во всех ее проявлениях. Это практика бытовала не только на уровне политическом или идеологическом, но и на бытовом. Постороннему наблюдателю труднее было узнать, как живет не член Политбюро, а рядовой советской человек. Помнится, уже в Америке меня поразила оплошность такого опытного политика, как сенатор Эдвард Кеннеди. Комментируя дефицит мяса в Советском Союзе, он предположил, что советские люди перейдут на курятину, не догадываясь, что птица стоила дороже говядины, да и достать ее было ничуть не проще. Раскопать мириад таких мелочей, оставшихся погребенными под руинами режима, бесспорно насущная задача постсоветских историков. Сегодня я хочу рассказать об одной из таких попыток. Это - только что вышедший все в той же "Молодой гвардии" труд Георгия Андреевского "Повседневная жизнь сталинской Москвы. 1920-1930-е годы". Эта книга оставляет противоречивое впечатление, и виной тому только автор - его слишком много. Жанр, за который он взялся, требует прежде всего скромности. Факты должны говорить сами за себя, но в данном случае за них слишком часто говорит автор. Смешав историю с публицистикой, Андреевский злоупотребляет лирическими отступлениями, прибегая в них то к юмору, то к патетике. При этом, и то, и другое выходит у него неважно. Ирония тут кажется тяжеловесной, неуместной и непонятной. Что значит, например, такая фраза: Диктор: "Физиономия у него была красная, я и от него несло перегаром, так что Лейтман сначала действительно принял его за милиционера". Александр Генис: Сомнительным мне кажется и остроумие такого рода: Диктор: "7 марта 1934-го года, накануне Международного женского дня, власти, наверное, решили сделать подарок женщинам - была введена уголовная ответственность за мужеложство". Александр Генис: Даже чужие шутки - непременный для историка повседневности источник - Андреевский выбирает как-то неуклюже. Я ни за что не поверю, что нельзя было найти анекдота смешнее этого: Диктор: "Что такое - сверху перья, а внизу страшно? Воробей на крыше ГПУ". Александр Генис: С пафосом дело обстоит не лучше, чем с юмором. Каждый раз, когда Андреевский отвлекается от непосредственной задачи, чтобы высказаться от своего лица, он впадает в нравоучительность. Ему хочется не только описывать, но и судить. Особенно в книге достается мучающему автора еврейскому вопросу. Рассуждая о еврейском засилье в послереволюционной Москве, он, например, сравнивает количество Ивановых и Рабиновечей в телефонной книге 1929-го года. Выясняется, что у первых было 209 личных телефонов, а у вторых - 89. При этом он забыл, что согласно указанной им же статистике в Москве 26-го года жило один миллион 700 тысяч русских и 130 тысяч евреев, занимавших второе место среди национальных меньшинств столицы. Похоже, что такая демографическая пропорция более или менее соответствует уровню телефонизации города. Это - конечно, мелочи, просто наученные опытом евреи не любят, когда их считают. Чтобы покончить с этой не дающей покоя автору темой, достаточно привести его версию окончательного решения еврейского вопроса: Диктор: "Для борьбы с антисемитизмом есть простой способ - не совершать евреям недостойных поступков, порочащих нацию". Александр Генис: Это радикальное, но не новая постановка вопроса. Примерно того же требовал Моисей от соплеменников, а Христос - от всего человечества. Другим, уже более серьезными - конструктивным -недостатком книги является ее несоответствие заглавию. Хотя оно и упирает на слово "сталинскую", о самом Сталине здесь почти ничего не сказано. Он появляется на предпоследней странице в пугающем воспоминании некоей Прокофьевой: Диктор: Она говорила, что любовь ее к Сталину была настолько сильной, что если бы Сталин приказал убить собственного ребенка, то они (коммунистки) это бы сделали. Александр Генис: Впрочем, о Сталине мы и так уже знаем достаточно, хуже, что книга не выполняет своей главной задачи. Она не рассказывает о повседневной жизни москвичей того времени. Андреевский умудрился обойти свою центральную тему. Он увлекся курьезами, исключениями, забавными случаями, упустив из виду обычное, рядовое, банальное. Однако история повседневности как раз и должна раскрыть нам то, что для людей того времени было само собой разумеющимся. Такая книга должна была бы нам ответить на вопросы, которые можно встретить в разговорниках: чем типичный москвич 20-х годов чистил зубы (скажем, пастой или порошком?), что он ел на завтрак, обед и ужин, как одевался на службу и в гости, что читал, пел, танцевал. И так далее до самых мелких деталей быта, которые только и могут дать прошлому живую плоть, сделав его доступной и уму и чувству. До всего этого, конечно, можно было докопаться. Вряд ли это было бы труднее, чем восстановить день рыцаря Круглого стола или средневекового монаха. Вопрос в источниках. Андреевский слишком усердно опирается на уголовную хронику ("Тема преступности, - пишет он во введении, - не всплывала, я ее сам определил как близкую мне по роду деятельности"). Отсюда идет криминальный перекос, хотя, следует признать, что этому уклону читатель обязан несколькими живописными подробностями. Вот, например, название карманов на воровском жаргоне: Диктор: Наружные карманы пиджака и пальто назывались "верхушки", внутренние нагрудные - "скулы", маленькие нагрудные - "чердачки", карманы жилета - "ужарки", задний наружный - "очко", и, наконец, боковые брючные - "шкары". Александр Генис: Однако, все это - маловажные частности. Даже в преступное время нельзя судить о повседневной жизни по милицейским протоколам. При всех методических дефектах и стилистических огрехах, труд Андреевского очень интересен в своих деталях. Разбросанные по страницам без всякой системы, они собираются в другую книгу, которую стоило бы написать заново. Ну, разве не интересно, что в первые годы советской власти царских офицеров, перешедших на сторону красных, можно было узнать по обручальным кольцам? Что на среднего посетителя московской пивной приходилось по четверть ведра пива в день? Что арифмометр стоил полторы тысячи рублей, а бенгальский тигр - три тысячи? Что кондитерские в НЭП торговали тортами под названием "Ленин" (с шоколадным кремом), "Калинин", "Красный интернационал" и "Роза Люксембург"? Таких подробностей не бывает слишком много, особенно, когда автор не брезгует углубляться в случайно попавший в поле его зрения предмет. Возьмем, скажем, галоши: Диктор: "Хотя предприятия "Резинтреста" уже в 1925-м году выпускали их по 92 тысяч пар в год, галош все равно не хватало. Много пар уходило в Румынию, Латвию, Эстонию. Существовало отделение нашей фирмы по продаже галош даже в Вене. Одно время галоши отпускали только членам профсоюза, но когда члены стали давать свои книжки на прокат нечленам, систему отменили". Александр Генис: Сразу же на ум приходят Чуковский, чей крокодил питался галошами. Такие литературные аллюзии, пожалуй, составляют главное удовольствие от книги. Как раз тут всевозможные вывихи здравого разума, в изобилии собранные Андреевским, работают на читателя. Они позволяют ему заглянуть в мастерскую писателей 20-30-х годов, познакомится с тем первичным материалом, из которого выросли прославленные книги. Чаще всего я встречался тут с Ильфом и Петровым. Оказывается, многое из того, над чем они смеялись, было не фантазией соавторов, а приметами нового быта. Так у предприимчивого художника, составлявшего портреты руководящих работников из зерновых культур, были свои вполне реальные прототипы. Андреевский пишет: Диктор: В 1926-м в Госрыбсиндикат явился неизвестный и предложил сделать портреты вождей революции из рыбьей чешуи. Предложение показалось заманчивым и художнику выдали 100 рублей авансу. Еще в 1931-м году на витрине кондитерской можно было увидеть портреты вождей из мармелада, а на витрине галантерейного магазина - портрет Фридриха Энгельса в окружении дамских комбинаций. Александр Генис: Центральный сюжетный ход в романе "12 стульев" тоже опирался на вполне реальные события, связанные с нахождением кладов, спрятанных бывшими владельцами разоренных особняков. Диктор: В доме 17 по Спиридоновке, принадлежавшем миллионеру Рябушинскому, нашли замурованное подземелье, где хранились картины, миниатюры, японские шкатулки, полные дорогих вещей: часов, табакерок. В подвале особняка князей Юсуповых (Малый Харитоньевский переулок, дом 17) был найден клад, оцененный в 5 миллионов золотых рублей. Среди прочих ценностей там были 25 колье с 60-ми крупными изумрудами и 80-ю крупными бриллиантами, жемчужинами, сапфирами и рубинами. Александр Генис: Теперь понятно, почему Остап Бендер так легко поверил Кисе Воробьянинову. Аттракцион "Из пушки на Луну", вокруг которого построен сюжет фильма "Цирк", поставленного по сценарию Ильфа и Петрова, тоже был взят из подлинной цирковой жизни 30-х годов. Диктор: Артист Гамза, инженеры Речинский и Балабан создали аттракцион "Пушка" и гастролировали с ним по стране. Из сконструированной ими пушки совершали полет над головами зрителей и падали в специально поставленную сетку полетчица Мирошниченко и полетчик Платонов. Однажды Платонов перелетел через сетку и разбился на смерть. Экспертиза пришла к выводу, что виноват сам Платонов, "который добавочным толчком своей мускульной силы вызвал перелет через сетку". Александр Генис: Обратите внимание на своеобразный околонаучный язык раннего советского официоза. Это - тоже характерная примета времени, верящего только в те чудеса, которые творит наука. Об этом, среди прочего, говорит список радиолекций, которые передавали в 20-е годы две московские радиостанции - имени Коминтерна и имени Попова: Диктор: "Можно ли улучшить человеческую породу", "Жизнь человека до рождения и после смерти", "В чем душа держится", "Чудеса исцелений от болезней", "Возможно ли скрещивание между человеком и обезьяной". Александр Генис: Эти же темы волновали раннюю советскую фантастику, которая следовала за модой на сенсационные эксперименты. Так, сочиняя "Голову профессора Доуэля", которую я вспоминал в недавней передаче, Беляев опирался на опыты доктора Чечулина из Химико-фармацевтического института. Диктор: В институте Чечулин демонстрировал опыты по оживлению отрезанной собачьей головы. Голова была соединена со специальным аппаратом трубочками, через которые в нее подавали "орошение". Александр Генис: Профессор Преображенский, выведенный в булгаковской повести "Собачье сердце", уже имел целый ряд прототипов. Самым известным из них был врач Воронов, который прославился в Париже операциями по омолаживанию пожилых мужчин с помощью пересадки им половых органов животных. Диктор: Воронов пересаживал пациентам половые железы обезьян. Известный драматург Шарль Малонто благодаря операции сохранил в свои 70 лет свежесть чувств и изрядно надоел парижским дамам ухаживаниями. Утверждали даже, что Воронов пересадил яички французскому министру Клемансо и английскому - Ллойд Джорджу. Александр Генис: В книге Андреевского собраны любопытные сведения и о других - народных - изобретателях. Один из них - самоучка-математик Курилко в 1927-м году придумал логарифмическую линейку. Другой - Арсений Авраамов - устроил паровой орган, игравший "Интернационал" на гудках заводских труб. Третий - безвестный крестьянин - изобрел деревянный велосипед, после того, как увидел в журнале фотографию настоящего. (Помните, "бицикл Бабского" у тех же Ильфа и Петрова?) Такая, граничащая с безумием творческая активность масс считалась следствием революции и всячески приветствовалось властями. Это отразилось и на литературной, в частности - поэтической жизни Москвы, где в описываемый период работало 8 тысяч поэтов. Андреевский приводит немало образцов их продукции. Лучше всего - революционные куплеты, которые пели на сценах всевозможных варьете. Диктор: Всех буржуев бьем примерно Александр Генис: Одно время любимым героем куплетистов был английский министр иностранных дел Остин Чемберлен, которого упоминали опять-таки Ильф и Петров, пародируя авангардную постановку "Женитьбы". Диктор: В саду имени Баумана, что на Новой Басманной улице, Снежина и Брусов исполняли частушку: Мне вчера приснился сон, Александр Генис: Были агистихи и похлеще этих. Диктор: Ура, товарищ угнетенный, Александр Генис: Однако иногда сквозь такую малограмотную халтуру пробивалась, по выражению Мандельштама, "дикое мясо" настоящей народной поэзии. Вот, например, стихи милиционера Колычева, который, судя по этим строчкам, вполне мог бы быть персонажем Платонова: Диктор: Подымаю умное бревно, Александр Генис: Несмотря на обилие интересного материала в книге, который, как я, надеюсь, показал, заслуживает внимания, Андреевский все-таки обошел свою тему по окраине. Слишком многое сюда просто не попало. (Ну, например, почти совсем ничего не сказано о кулинарных аспектах советской цивилизации. Я сам занимался этой темой, поэтому хорошо знаю, какие богатые возможности обещает этот предмет исследователю). Впрочем, никакая книга не может исчерпать столь специфический сюжет, как советская повседневность. Революция обещала изменить природу бытия. Советская власть удовлетворилась более банальным - державным - паллиативом. Результатом взаимодействия космических фантазий и тиранической реальности стал своеобразный компромисс, которым и была обыденная жизнь при этом режиме. Именно поэтому о ней так трудно писать, но именно поэтому необходимо это делать, причем, как можно быстрее. Второй раз меньше чем за сто лет, российское общество переживает кардинальную перестройку своего обихода. Крах советской власти, как и падение царской России, лишает русскую историю преемственности. Опять отцы и дети оказываются по разные стороны барьера, разделяющего эпохи. Лишенные общего культурного контекста, они перестают понимать друг друга. Я сам видел 10-летнего москвича, который никак не мог вспомнить, кто такой Ленин. Страх перед утратой исторической памяти вызывает почти интуитивную ностальгию по советской власти. Речь при этом идет, конечно, не о реставрации, а об эстетизации прошлого. Ретро-мода - чисто декоративная идея. Играть можно только в то, что уже не пугает. По-моему, это значит, что сегодня, наконец, начался необходимый этап освоения советской истории - ее музеелизация. Что и хорошо, ибо нет для советского прошлого более безопасного места, чем музей. Вопрос в том, как лучше его устроить. Как найти средний курс. Как, лавируя между диссидентским обличением и безответственной апологией, восстановить историю не власти, а людей, которые при любых режимах умудрялись заниматься своим главным делом - повседневной жизнью. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
